Сейчас, как никогда, самое время порассуждать о феномене Сергея Полунина – танцовщике, вышедшем за рамки известности балетного мира, раздвинув их, однако ж, не танцем. О том, кого не знает только ленивый. О том, кто вернулся.

Однажды Россия уже приняла Полунина в свои объятия, когда он громко порвал с Ковент-Гарденом, когда западная пресса наперебой считала его поступки, чернящие образ правильных балетных мальчиков. Но «плохой мальчик от балета» у нас плохим не воспринимался. Романтичный Франц из «Коппелии» и влюблённый Альберт из «Жизели» как будто не принадлежали этому скандальному персонажу. Или скандальный персонаж на самом деле и не был скандальным. Москва приняла бунтаря. И он, оставив своё внешнее бунтарство на таможне, робко ступил на российскую сцену. Его почти не знали. Присмотрелись, полюбили. И вот Полунин уже свой, родной, московский. Вряд ли найдётся много таких, кто считал его украинским танцовщиком.

Но внутреннее бунтарство в Сергее осталось. Именно оно ломало порой красоту классических линий, но всё равно не приводило к провалу. Это особенность гениев. У них есть право на ошибку. Их гениальность рождена не у балетного станка. Она рождена вместе с ними. Другие работают, стараются. Но каждый их выход из позиции режет глаз и будет осуждён. Гению так можно. Танцует не он, а внутренний импульс. И если сегодня у импульса иной ритм, то и танец иной.

Гений и сумасшествие неразрывны. Это то, что уже и доказывать не нужно. Много хороших танцовщиков, много великих, многих помнят последующие поколения. Но далеко не все выжигают своей фамилией клеймо на теле истории танца. XX век разделили между собой два гения танца – Вацлав Нижинский и Рудольф Нуреев. Два сумасшедших гения.

Вацлав Нижинский свою техничность, казавшуюся невозможной, «унаследовал» от гениального танцовщика века предшествующего – Огюста Вестриса. Нижинский стал легендой, но остался непознанным. Его талант не могли объяснить человеческими возможностями. И он сам в нём потерялся. Нижинский вспыхнул и погас так быстро, не выдержав своей гениальности: проходя по тонкой гране между гениальностью и сумасшествием, рухнул в бездну безумия.

Рудольф Нуреев – великий советский невозвращенец – был столь же гениальным, сколь и сумасшедшим. Но сумасшествие его было иного рода. И оно заключалось в танце, полностью поработившим его. Нуреев танцем бредил и тонул в нём, сделав частью себя. Частью, без которой жить не смог.

Нижинский и Нуреев поделились с Полуниным не только короной Короля танца, но и частью себя. Первый подарил ему умение летать и немного блаженности, второй бунтарство и эпатаж. И, кажется, что Сергей не всегда справляется с подарками. Порой они управляют им, а не наоборот. Но так было и с дарителями. Нижинский, Нуреев, Полунин: их роднит не только дарованная при рождении танцевальная гениальность, но и невозможность уместить всё это в рамках одного себя. И каждый борется с этим, как может.

В Москве бунтарство Полунина на постоянной основе смог принять только Игорь Зеленский, с уходом которого из Музыкального театра им. К.С. Станиславского и В.И. Немировича-Данченко закончился московский период Полунина. Вспоминает классическое наследие он теперь только на сцене Баварской оперы, рулимой всё тем же Зеленским.

Внутренний бунтарь тем временем разросся и явил публике документальный фильм «Танцовщик». О нелюбви к танцу, об отрицании себя в танце, о напрасной жертвенности родных, развалившей семью во имя Танца. И первая волна разнесла поклонников по двум островам. Одни возмущались: как смеет он не любить и не использовать талант, дарованный Богом. Другие сочувствовали.

Его Project Polunin собирает зрителей в различных залах Европы. А у российской публики вопрос: почему не у нас? Не там, где его готовы носить на руках. Не там, где помнят и любят не «плохого мальчика от балета», а гениального классического танцовщика.

И тут внутренний бунтарь заставил эту любящую российскую, и не только, публику крутить пальцем у виска: российское гражданство и Путин на груди, иллюминаты и жирные люди. Парижская Опера отозвала своё приглашение в «Лебединое озеро». Но, видится, что не в поддержку жира на боках, а из-за невозможности пустить российского президента на главную балетную сцену Франции. Пусть даже всего лишь на груди у теперь российского танцовщика.

Вторая волна окатила разделённых на островах. И тут уже ранее сочувствующие группами по бурлящим водам на хлипких судёнышках стали перебираться к возмущающимся. Сам ли пишет? Зачем пишет? И почему с ошибками? Вот лучше б танцевал.

И именно в этот разгар нетанцевального интереса к своей персоне, Полунин возвращается в Россию. В танцевальном смысле. К публике, видевшей его на классической сцене. К публике, в большинстве своём не готовой увидеть его в ином амплуа.

Он вернулся c двумя постановками. «Фальшивая улыбка», так мало давшая хореографически, вернула веру в него тем, у кого она подкосилась. Другие танцовщики исчезли со сцены, когда на неё вышел Полунин. Не в буквальном смысле. Но на них ни к чему было смотреть, даже когда он просто стоял. «Стояние с ананасом» стало одной из главных тем в пересудах. Но, пожалуй, это название даже лучше бы подошло постановке. Ведь оно точно подчёркивает то, что Сергею достаточно просто стоять два часа (о да, именно с ананасом), чтобы у зрителей вечер всё равно удался. Научиться этому нельзя. Но его глаза, немного испуганные и боящиеся этого возвращения, говорили только о том, что в этот вечер его внутренний импульс не отклонится от нужного ритма.

Постановка «Sacre», давшая название всей программе, уже не пыталась впустую отвлечь внимание на других. Полунин танцевал о главном одиночке XX века. И станцевал Нижинского так искренне во многом потому, что сам также щемяще одинок. Было смутное ощущение, что японский хореограф Юка Ойши имела лишь незначительное отношение к этой постановке. Что Полунин вышел и станцевал так, как почувствовал тогда и как чувствовал Нижинского всегда. Под его главную музыку – «Весна священная» Стравинского – Полунин прожил его жизнь. Вспомнил и балетные классические ноги из ещё имперских времён, и плоские ладони Нижинского из «Послеполуденного отдыха фавна», и метания Петрушки, и раздираемость души в экспрессии и полётах, и оковы, постепенно сжимающиеся вокруг. Весь танец опоясан кругом упавших листьев, потерявшими свой бурый цвет, как вся жизнь Нижинского, кажущаяся сейчас поломанной и так рано увядшей. Но как бы ни была хрупка эта внешняя оболочка, под ней ещё более жёсткие оковы. Не внешние, а внутренние, которые и сковали в какой-то момент тонкую душу Нижинского. И вот за эту задумку с канатом хореографу спасибо. Полунин вытянул этот канат из себя, протащив по каждой зрительской жилке и нерву.

Можно долго впустую рассуждать о нужности этих двух постановок как отдельных хореографических явлений. Но, как доказательство исполнительской гениальности Полунина, они безусловно нужны. Вернуться в Москву в прежний репертуар и заявить: я всё ещё могу! – это было бы слишком просто. Вернуться в Москву вот с этим и доказать: даже так могу! – это вполне в его стиле. И это только кажется, что Сергей изменился. Отнюдь. Всё тот же робкий и застенчивый взгляд, боящийся, что его отвергнут. Как боялись когда-то его гениальные предшественники. Те, кто уступили ему свой пьедестал. Те, кто присматривают за ним сверху. И понимают его лучше, чем мы.

Мы живём в одно время с легендой танца. Это сложно отрицать. Но каждый решает для себя сам, нужно ли ему, чтобы было о чём рассказать внукам. Следующий визит Сергея в Москву с программой «SACRE» http://barvikhaconcerthall.ru/event/483/ – 23 мая, с московской премьерой программы «SATORI» https://crocus-hall.ru/events/satori19 – 15 октября

Русские танцуют: Нижинский, Нуреев, Полунин

Текст Юлия Фокина