READING

Дмитрий Бозин: «Это вполне естественный актерский ...

Дмитрий Бозин: «Это вполне естественный актерский процесс: думать о ком-то важнее, чем его играть»

Мы встретились с Дмитрием Бозиным в период премьерных показов «Пира», первой постановки Дениса Азарова в качестве нового художественного руководителя Театра Романа Виктюка. Разговор случился в кабинете Романа Григорьевича (теперь это кабинет Азарова), в настоящей библиотеке со шкафами до потолка и огромной лестницей. Немудрено, что служащие здесь люди исповедуют интеллектуальный театр. А сам Дмитрий, ведущий артист театра, говорит, что актер – это в первую очередь интеллект, что и транслирует в каждой своей работе. Получился разговор о творчестве обэриутов и Серебряном веке, о человеческой чувственности и телесности, и о многом другом.

Работа над текстами обэриутов оказалась связующим звеном для Театра Виктюка: известно, что Роман Григорьевич разбирал эти тексты со своими студентами, Денис Азаров уже трижды обращался к их творчеству. И теперь первая его постановка на посту художественного руководителя – «Пир», где Вы играете Даниила Хармса. Расскажите, что значат обэриуты для Театра Виктюка и лично для Вас?

Абсурд или театр парадокса всегда был отправной точкой при разборе практически любого текста. Ионеско, Мрожек, Хармс всегда были для нас важны. Виктюк еще очень часто говорил о Волошинском времени или даже о более разъятой поэзии, о Хлебникове. Хлыстовство, предшествовавшее обэриутам, тоже очень часто Виктюком задавалось как пространство, через которое можно нырнуть в академические тексты. Перестать ощущать слова как заданные формы, почувствовать их первородность, их предсущность – это то, через что нам было действительно интересно заходить в них. Особенно, если говорить о телесности существования. Телу гораздо интереснее и ощутимее запрыгнуть в предчувствие слова, чем в слово как таковое с его неким заданным значением.

Поэтому, да, мы уже были в это погружены и все эти тексты знали, наслаждались ими много лет. Войти плотнее в этот материал было безумно приятно. И природно мне эта тема уже много лет очень нравится. Думаю, и команда чувствовала тоже самое. Случился интеллектуальный театр, что мы по-настоящему здесь любим, и что предлагает зрителю другой уровень подачи материала и необходимость ему самому быть интеллектуально развитым человеком. Что тоже естественная особенность для нашего театра: мы каждый день на спектаклях Романа Виктюка видим зрителей, которые умеют разгадывать шарады, или, наоборот, не умеют и сидят с кислыми лицами.

Обэриуты – это достаточно сложная литература и мало знакомая современному зрителю, к сожалению. Как с Вашей точки зрения, важно ли зрителю прийти на спектакль заранее ознакомленным с их текстами?

Здесь я не советчик. «Подготовиться» можно по-разному, и это не зависит от сложности материала. Вот возьмем наш спектакль «Мастер и Маргарита»: кто-то придет условно подготовленным со своим прочтением романа и потом будет говорить «это не тот-то и тот-то, где мой роман? Почему Виктюк предлагает мне что-то другое, зачем оно мне?». Другие же просто владеют ассоциативными рядами, своим воображением. На спектакле они видят впервые мизансцену, новый смысл, и они в них органично встраиваются. Это как перевернутые картинки калейдоскопа, происходящие здесь и сейчас при тебе. Человек, умеющий расшифровывать их, – он подготовленный. А просто прочитать… Играть в кубики – вот это подготовка. Будешь ли ты архитектором – неизвестно. Говорят, Гауди стал (улыбается). Не умел чертить, не любил, складывал дома по принципу «не падает камушек – пусть останется», такие у него они и были неровные в итоге. А кто-то любит чертить и точность.

Кстати, о точности. Когда смотришь «Пир», если четкое ощущение, что все исполнители очень похожи на своих персонажей, но что это ненамеренное визуальное сходство. Это было заложено и важно ли вообще? Тем более в какой-то момент кажется, что совпадение вторично и перед нами в целом коллективный образ. Например, Вы играете Хармса, а начинаете с прочтения стихотворения Введенского.

Да, я тоже считаю, что это коллективный образ. Начинаю с Введенского, пусть я и Хармс. Следом за мной в стихотворение Хармса входят все сразу.

фото В.Яроцкий

Некое сумасшедшее чаепитие…

Те самые пять часов и время пить чай, да! Здесь Пушкин и Гоголь из анекдотов Хармса приходят ко всем, тем более, что впоследствии анекдоты про них перехватили другие советские ребята, создавшие еще одну блистательную плеяду анекдотов на эту тему. Все это преемственность и взаимопроникновенные пространства. То самое стихотворение Введенского «Мне жалко, что я не зверь», я думаю, описывает любого человека в зале. Кроме тех, кто не хотел бы и кому не жаль, и он не хотел бы таких вещей. Есть и такие люди, пусть живут дальше свою чудесную ровную жизнь, каждому свое.

Похожесть нам тоже не впервой. Когда я играл Рудольфа Нуреева, Роман Григорьевич тоже не просил меня о портретном сходстве. А оно в какой-то момент само собой возникает. Просто потому, что мы продолжаем думать об этом человеке. Когда ты о нем думаешь, он приходит. Это вполне естественный актерский процесс: думать о ком-то важнее, чем его играть.

Да. Вы всегда говорите, что самое важное, найти то, что тебе в персонаже интересно, и это показать. Что более всего интересно Вам в Хармсе?

Меня он более всего тронул своей животностью. Это естественно, вы же знаете, я очень люблю животных и дикость разную. Я вижу его спонтанность, как он все пробует на тактильность, на вкус. Он не общается с миром исключительно думаньем. Специально не использую слово «разум», ибо оно объемнее.

Может быть, логикой?

Да, некой логикой. Она у него великолепна. И тем не менее он обращается к миру чувствованием, ощущением. Он как поэт подобен для меня Гауди как архитектору. Он спонтанен, перепутан, криво сложен, и в то же время идеально гармоничен. Кривосложенные стихи все равно имеют свое гармоничное построение, как музыка Шёнберга, например. Музыка Шёнберга исключительно математична, тем не менее его математика настолько многомерна, что музыка кажется путаной.

И это меня трогает. Тактильность Хармса в прикосновении к звуку, слову… Язык – это тоже тактильность, тоже про «трогать». Меня естественно это интересовало и в алитерациях более древних поэтов: Золотой век, и, конечно, Серебряный. Хармс же еще интереснее: это не просто звукопись, это якобы перепутанные смыслы. На самом же деле они невероятно гармоничны.

А насколько важна в нем, как персонаже, его сумасшествие? Известно, что у него была официальная справка о шизофрении. При этом Ваш Хармс – он больше блаженный и в высшем смысле юродивый, чем сумасшедший. Ты смотришь на него, слушаешь и, априори, улыбаешься

Да, своего рода юродивость. В данном случае мы берем его определенную грань. Не зря Алексей Трегубов предлагает нам одежды с детских фотографий наших персонажей. Каждый из нас одет в такого увеличенного ребенка. Поэтому на время спектакля мы в первую очередь выводим их детское, рябяческое дурачество, их умничанье. Ведь дети замечательно умничают. Вот мальчик говорит: «Я очень умный, я смотрю Animal Planet и Discovery», а затем на вопрос «какие девочки тебе нравятся» отвечает «добрые во всяком случае, приветливые, самое главное – хитрые». И ты понимаешь, что мальчишка знает толк в жизни (улыбается).

С моей точки зрения обэриуты не отказались от этого детского знания, просто вывели его на другой уровень художественного исполнения. Тоже самое сделали Марк Шагал, Сальвадор Дали, Пабло Пикассо.

фото В.Яроцкий

Недаром и «не даром» все они писали и публиковали именно детскую поэзию. А тот факт, что информация о них была не просто закрыта, а уничтожена – это не только в нашей стране. Всюду так. И до них и после. Таиров, Цветаева, Гумилев. Все они для нас как будто бы классика, но на самом деле мы в них совершенно ничего не понимаем. Нам никогда ничего толком не объясняли, ее обычно ни в школе, ни в институте некому о ней хорошо рассказать.

Я невероятно признателен Роману Григорьевичу Виктюку, что он дал пространство для глубинного изучения этой невероятной поэзии и прозы. Он дал нам возможность заниматься самым классическим подходом к образованию: идти от первоисточников. Сначала греки, лишь потом уже расшифровывать Серебряный век. То, что в первую очередь отличает их всех от нас, это глубинное академическое образование. Лишь потом они уже «путанные», а до этого все они знали и «Диалоги» Платона, и Эврипида… Без знания классических текстов, в том числе и библейских, мы не сможем расшифровать всю символику, которая в этой «путанице» заложена. Введенский в первую очередь пишет о Боге

Вы сами сейчас стали мастером курса. Что, по Вашему мнению, важно для будущих артистов с точки зрения образования?

В первую очередь нужно убрать внутреннюю фразу «я знаю, как это делается», потому что сначала нужно «не знать» и тогда находятся неожиданные для тебя ходы. Вне зависимости от профессии нужно, если уж пришли в институт за высшим образованием, – повзрослеть. Взрослый человек отличается от ребенка лишь одним: он точно знает, что ему никто ничего не должен, и что никто ничего не даст, пока сам не возьмешь. Все остальные восприятия могут остаться детскими.

А дальше – не упираться ни в какую категорическую систему (философскую ли, религиозную ли, эстетическую…). Потом выбирай что хочешь, но на этапе обучения все смешивай со всем. Для того, чтобы смешивать, нужно изучать, иначе нечего будет смешивать. Везде смотреть, все впитывать, без вопросов «правильно или неправильно», «подходит мне или нет». Просто смотреть, а затем обязательно пробовать это самому. А лучше не пробовать, а делать.

Телесность, но как опция. У кого-то тело умеет рассказывать, у кого-то понимать мир могут только мозги. Честно дать себе ответ, и дальше разбираться через тот инструмент, которым владеешь. Постепенно один инструмент развивает другой: мозги развивают тело, или тело развивает мозги – это естественный процесс.

Вы еще при Романе Григорьевиче выпустили в театре свою первую режиссерскую работу – «Маугли». И теперь планируете ставить «Царь-девицу» Цветаевой. Почему именно она для Вас сейчас так важна?

«Царь-девица» важна мне много лет. Я в сольных своих программах нередко использовал этот текст, и даже однажды сыграл моноспектакль по всему произведению. Это было в Ереване на фестивале моноспектаклей. Для меня это в первую очередь шедевр чувственности вслед за «Саломеей» Уайльда или «Сказками тысяча и одной ночи». Я считаю, что в «Царь-девице» Марина Ивановна ошеломительно откровенна. И откровенность эта прекрасна. О человеческой сексуальности очень сложно рассказывать глубоко художественно. С моей точки зрения даже чудесный Хармс с художественности вынужден сорваться, описывая живую человеческую сексуальность. А Марина Ивановна Цветаева, она в этом Роденовая, Врубелевая. Мало кто так может, а она смогла.

фото П. Королева

Для меня человеческая чувственность – одно из самых священных и невероятных, что есть в человеческой природе, в ее вдохновенности и восприятии живого и неживого. Когда-то я мечтал поделиться с людьми текстом «Саломеи». Когда Роман Григорьевич предложил нам «Саломею», это было невообразимо. Теперь я мог поделиться этой жаждой к словам, этой жаждой прикосновения к человеческому телу с помощью всепроникающих слов. И это же потом протаскивал в своих сольных программах, но они больше работа с образом. Человек лишь слышит текст, а дальше сам в своем воображении достраивает те миры. А здесь же я хочу и создать многоуровневый чувственно-взаимодейственный мир с актерами, между которыми происходят эти содвижения, соприкосновения, слияния. Слияние со светом, с энергией декораций, которые уже замечательно вырисовывает и творит Владимир Боер. Мне это сладостно. Чувственность – это то, на что заточены артисты этого театра, чем они владеют. Все должно случиться.

Вы ранее рассказывали в интервью, что есть герои, которые случились с Вами раньше, чем Вы до них доросли, как Воланд в 27 лет, а случались те, которых Вы долго ждали, как капитан Ахав в «Моби Дике». Есть ли еще те, кого Вы еще ждете?

Ахав случился у меня в сольной программе, и я от этого счастлив. Честно говоря, если какой-то герой еще произойдет, я буду рад ему, но сейчас никого специального себе не предполагаю и не жду. Моей мечтой долгие годы был Ахав, и я до него добрался.

Еще я искал мужчину, который в чувственности своей сравнится с Саломеей. И у меня появился Имр в «Отравленной тунике». Я считаю их родственными. Саломея и Имр в сути своей равные любовники. Хотя может быть можно найти еще ближе. В той самой «Тысяча и одной ночи» может быть найдется герой еще чувственнее, глубже проникающий в эту чувственность. Для меня это все же самое интересное, самое непознаваемое и чудодейственное. Человеческая чувственность для меня ближе всего к магии.

фото П. Королева

Я бы даже не назвал таких персонажей героями. Герой все же панцирное существо. Что-то дымное, водное, неуловимое – чистое вещество. Почему мне был интересен Хармс? Он – существо, вещество, не человек в полной мере. Мне хочется оказаться в чем-то таком.

Как Пер Гюнт, герои Гофмана…

Конечно, конечно. Та самая удивительная страшная сказочность всегда была мне близка. Сейчас я уже не опираюсь в какого-то конкретного героя. Понимаете, я воспринимаю мир всем произведением целиком. Гофман – это то, что я много лет произношу, и все еще в стороне от него. Хотя там персонажей, близких моему телу, очень много.

Знаю, Вы часто ходите на трансляции британских спектаклей проекта TheatreHD. Что Вам как зрителю кажется интересным и важным сейчас из спектаклей, режиссеров?

Первым, конечно, вспоминается Владимир Панков с его SounDrama. Я считаю, это удивительное пространство. Нередко я видел интересные спектакли и в театре «Модернъ». В Большом творятся абсолютные чудеса, особенно на Новой сцене. В том же TheatreHD – это «Загадочное ночное убийство собаки». Или вот недавно я смотрел удивительный набор балетов в Лондонском театре, тоже в записи. Спектакли Папаиоанну, удивительного греческого режиссера, они для меня мощь. Всегда говорю о Джеймсе Тьерре как об уникальном пространстве: не только он сам, но и вся его команда – это умение мыслить и творить сиюсекундно. Клоунада мировая как высшая степень творчества.

А Вы могли бы себя назвать клоуном? И хотели ли бы им быть?

Думаю, да. Для меня это стремление. Все же актеры и клоуны очень разные существа. Существование клоунское мне кажется величайшим из проявления.

Получается Демчоговские Арлекины где-то посередине?

Да, это одновременно и игра, и глубинная философия. Это их способность погружаться в смыслы. Даже в спектакле «Закрой глаза и смотри», где никто ничего не играет и все как будто просто стоят в костюмах и просто читают с листа, на самом деле все гораздо хитрее и глубже. Я невероятно ценю актеров, которые одновременно погружены и в психотренинги, и в какие-то философские изучения, и уходят из позиции «актер – это исключительно чувства». Актер – это интеллект.

Да, Вы, кажется, это собой проповедуете

Иного способа глубоко проникнуть в первую очередь в чувственность как интеллект нет. И там он может сотворить удивительнейшие миры. И тогда философия в будуаре маркиза де Сада открывается как что-то совершенно иное. И я счастлив и благодарен Роману Виктюку, что уже в 26 лет второй моей ролью в этом театре стал Шевалье. И это был…

фото П. Капица

Подарок…

О, да…

А Ваш тренинг «Хранители тишины» он предназначен для артистов или для всех? Расскажите о нем немного

Для всех. Приходят абсолютно разные люди. Это телесно-ориентированный тренинг: сначала вы освобождаете свое тело, затем прикасаясь к словам, начинаете чувствовать их изнутри. Звуки становятся проявлением вашего чувства, а не чем-то придуманными вами с точки зрения логики и думания. В это пространство нужно прийти и попробовать. Это как плавать, бесполезно о таком рассказывать. Нужно пойти, опустить голову под воду, послушать как замкнулась тишина вокруг вас, а потом почувствовать, что эта тишина полна звуков. Это кажущееся молчание под водой, там везде звуки. Вот одно из ощущений, которое возникает на тренинге. Люди погружаются в стихию, и их тело становится их проводником. Как это и случается в спектаклях нашего театра.

фото П. Капица

Беседовала Ольга Шишорина

фотографии предоставлены пресс-службой