Наш разговор приурочен к выпуску спектакля “В кольцах” по вашей повести “Несчастливая Москва”. Если не ошибаюсь, вы никак не участвовали в создании спектакля, и в целом к театральным адаптациям своих произведений руку не прикладываете.

Никаким образом. У меня нет театральной экспертизы. Я сценаристка по образованию, вот если бы это было кино, я бы, наверное, включилась.

При этом какой-то контакт с «Практикой» все же случился: вы знакомы с Мариной Станиславовной, даже участвовали в её проекте «Практика театра».

Как и все, я жду премьеру. Ничего не могу пока сказать по поводу постановки. Мы знакомы с Мариной, встречались с ней несколько раз, и она меня спрашивала, хочу ли я как-то участвовать в создании спектакля, и должна ли она со мной как-то советоваться? Я ответила, что полностью ей доверяю.

Я действительно стараюсь не вмешиваться и доверять режиссеру: так раньше произошло с постановкой “Калечины-малечины” для ЦИМа, точно также до этого в Новосибирске ставили “Калечину”. Сейчас в Переславле-Залесском идет “Сестромам” в любительском театре “Новая сцена” по одноименному рассказу. С “Сестромам” у меня, кстати, был единственный драматургический опыт: на основе рассказа я в году 2016-м, когда еще училась на сценарном факультете Московской школы Нового кино, написала пьесу, и она читалась на “Любимовке”. Эту пьесу они также взяли в основу спектакля. Сама его пока не смотрела, но, если будет время, обязательно съезжу и посмотрю.

Плюс я не вмешиваюсь в театральный процесс, так как у меня нет сейчас даже ресурса на это. Опыт написания пьес я повторять не планирую. Тогда в 2016-м это было для меня время эксперимента с форматами, я писала в основном сценарии. Сейчас все по-другому.

А в целом для автора знать, что твое детище ставят на сцене, экранизируют, это волнительно? С какими эмоциями вы отдаете свои книги дальше?

Конечно, это очень трепетный момент. Мне важно прийти и встретиться с режиссером, посмотреть его предыдущие работы. Хотя бы познакомиться, если есть такая возможность.

Меня это поражает: мои книги продаются в тех городах, где я никогда не была. И то, что кто-то хочет что-то с этими текстами делать, собирает команду, порой бесплатно или мало прибыльно – ведь театр, особенно в провинции, не слишком прибыльная вещь – заряжает энергией сначала репетиции, затем уже зрителей, это прекрасно. Например, после “Калечины” в ЦИМе и после “Калечины” в “Мастерской Крикливого и Панькова”, знаю, всегда бывает обсуждение, так как оба спектакля заявлены как подростковые. Получается такая вечная попытка анализировать, и это удивительная для меня история. Такая вот странная другая жизнь текста, которая от меня уже не зависит.

Мы с вами понимаем, что театральных постановок может быть много. “Калечина” уже идет в двух местах, и еще один режиссер связался со мной и сказал, что будет ставить.

Я слышала, еще Вика Привалова хотела её поставить

К сожалению, у Вики сейчас другие проекты. С ней мне было бы очень интересно поработать, у Вики обычно экспериментальные форматы. Я была на “Мам, привет!”, и это некая выросшая Калечина. В таком формате сотрудничества я бы хотела участвовать, так как всё, что я люблю про театр, это внеклассические вещи. Я больше понимаю, как их делать.

С кино совсем другое дело. В нем я бы хотела очень сильно контролировать процесс в любом случае и понимать, кто будет продюсером, кто режиссером. Все говорят, что у нас кризис со сценаристами, по мне у нас кризис с режиссерами и продюсированием. Театральных же людей много интересных, театр очень активен сейчас. В отличие от кино, требующего больших денег и продакшна, театр есть и в Москве, и в регионах есть,  и он сильно развивается. В том числе поэтому я доверяю театральным людям. Про литературу в регионах мы, кстати, мало знаем, литературный рынок плохо налажен.

Скажите, а что из театральных проектов ваше внимание привлекло, что удалось посмотреть?

Я хожу в театр, но редко. За последние три-четыре года самое странное и удивительное впечатление – это “Сван”, разумеется. Это какая-то новая жизнь поэтического театра. Сейчас, мне кажется, уже даже видно, как “Сван” повлиял на театр. Мне нравится, что он  становится таким перфомативным.

Мне понравился очень “Тартюф” Юры Муравицкого на Таганке. Такое возвращение к площадному озорному действу. Ты можешь прийти и просто повеселиться. Я, как человек, имеющий отношение к русской литературе, признаю, что страдать нужно много (улыбается), но здесь можно прийти и расслабиться. Вокруг тебя все движется и пляшет, а ты сидишь и получаешь удовольствие. И в “Сване” почти нет страдания, пусть и рассказывается о сложных, тяжелых вещах.

Мне очень понравился “Пастернак. Сестра моя – жизнь” в Гоголь-центре.

Кстати, не могу не сказать и о “Калечине-Малечине” в Центре Мейерхольда, она мне тоже, пожалуй, понравилась. Больше всего музыкальная ее компонента.

Знаете, лет десять назад Ливерпуль был назначен Культурной столицей Европы, там выступал какой-то французский театр и по городу ходили гигантские куклы. Каждой управляло по несколько человек, рассказывалась какая-то история про моряка, его дочь, собаку. Целая прописанная драматургия для одного представления. И вот такое исполнение – это моя мечта! Вот такой я еще хотела бы видеть “Калечину” или другие свои тексты: выход в город и, может быть, через кукл.

Мне вообще кажется, что театр должен выходить на улицу. Формат уличного театра существует давно, его нужно использовать.

Вернемся к будущей премьере. Когда читаешь ваши тексты, очень сложно представить их на сцене. Они очень образные. “Лакшми”, “Молодильные яблоки”, другие ваши работы – они прямо просят спецэффектов. У вас было какое-то ожидание, что это можно будет применить на сцене? Или сразу понятно, что это будет некая условность?

Думаю, да. Чтобы передать их должен быть серьезный уровень условности, который должен быть придуман режиссером или совместно с художником-постановщиком. В театре неважно какой текст на сцене, больше важно то, как это видят создатели.

При этом при чтении ваших книг уникальный язык замечаешь сразу. Ваши тексты – это как песни сказителей, столько рифм, певучесть. Неужели неважно их сохранить?

Например, в Новосибирске авторы не стали писать инсценировку, актеры просто произносили за своих персонажей тексты из книги в третьем лице. И мне было очень приятно от этого. В ЦИМе был смешанный вариант, и это тоже было ок. Образы, ключевые вещи – они все равно сохранились. Как сделает Марина, я не знаю. И это интересно, посмотрим, как все будет. Она мне говорила, что за основу возьмет язык.

Я с большим интересом отношусь к интерпретациям. Театр – это такой формат, где текст можно сохранить, а можно пренебречь.

В каком-то смысле я всегда в выигрышной ситуации: мои тексты уже существуют. Сценарии, как бы они не были хороши, являются полуфабрикатами. К книге же можно апеллировать. Не знаю, работает ли такое с театром, но когда выходит экранизация, то продажи книг резко увеличиваются. Так что любое сценическое воплощение – это популяризация.

Ваши книги определяют, как фантастический реализм, встречала еще ваше определение “социальный магический реализм”. Расскажите подробнее.

Про социальный я так пошутила просто. Я никаким образом не могу определить жанр. Кроме писательства я также являюсь соосновательницей и сокураторкой Школы литературных практик, и там мы много говорим про новую, другую литературу. Мне хочется верить, что даже используя уже существующие приемы, я создаю какую-то новую литературу, которая относится к метамодернизму. В его существование я верю, многие не верят, но я считаю, что именно он пришел на смену постмодерну.

Наверное, это все же можно определить как социальный магический реализм. У меня есть ряд текстов без фантастических приемов и допущений, но, пока я пытаюсь работать напрямую с реальностью постсоветского пространства, без их использования обойтись у меня не получается. Мне кажется, без них просто невозможно, ведь нужно преломление. В моем случае оно двойное: за счет языка и за счет подобных допущений.

У нас в целом сложно с реализмом. Разберем самую неприятную из его существующих частей, соцреализм: он не имеет к реальности никакого отношения чаще всего. Поэтому всякие штуки по типу магического, они гораздо больше об этой реальности говорят, чем самый реалистичный текст.

Не зря именно через сказки нас с жизнью и знакомили.

Да, для этого они и существуют. Это производная народного сознания. О реальности говорить очень сложно. И метод стилизации, на мой взгляд, не работает. Например, почти все написанные о советском прошлом книги, за редким исключением, написаны языком секретарской новошолоховской прозы. Такой советский мейнстрим 60-70-х годов.

Поэтому для меня очень важна работа с языком, по его поиску. Одновременно я считаю, что очень важны фабула и сюжет. Для некоторых своих текстов я даже пишу синопсис. Сборник “Сестромам”, в который входит “Несчастливая Москва”, получился таким собранием работ за последние лет девять. Это моя лаборатория языка: есть более-менее классические тексты, есть язык сказа, есть тексты, написанные через стихи. «Несчастливая Москва» получился достаточно мейнстримовым. Даже “Лакшми” в итоге классический текст, в нем есть фабула и сюжет. Кстати, он был недавно экранизирован режиссеркой Катей Скакун, она сняла по мотивам рассказа короткий метр. И сейчас мы как раз пишем полный, очень долгая будет работа. 

Сейчас много говорится о кризисе нарратива, в частности в литературе. Недавно был онлайн Фестиваль феминистской литературы, которые делали Галя Рымбу и Оксана Васякина, наша школа тоже имела к нему отношение. Выступали иностранные спикерки: китайская поэтесса, белорусские поэтки. На нем в рамках обсуждения прозы была высказана  мысль, что нарратив патриархатной прозы после XX века мертв, сейчас нужны новые тактики, и вот через женскую оптику эти новые тактики возникают – и получается совершенно иная жизнь нарратива. Инстинкт к рассказыванию историй у нас не потерян: их рассказывали в древности и оптика была универсальная. Потом уже при появлении автора текста, оптика разделилась на мужскую и женскую. Но мужская оказалась магистральной. 

Если вернуться к синопсису: был ли он у “Несчастливой Москвы”? Получается, у вас нет этого классического «мой персонаж решил поступить так…»

У меня такого нет. Я тот автор, который идет от идеи. У “Несчастливой Москвы” написанного синопсиса не было, но я представляла, что будет: каждый день в городе будет происходить новая напасть и в центре этого героиня, для которой Москва и не свой, не родной город, но который ей так сложно покинуть. 

Я тот человек, который сам не смог покинуть Москву. Часто уезжаю, но всегда возвращаюсь. Поэтому позиция Нины (главная героиня “Несчастливой Москвы” – прим.ред.) – это моя позиция. Часть меня есть в Нине, я правда не так хорошо, как она, умею ездить на велосипеде (улыбается). Среди всех моих героев всегда есть я. Даже среди отрицательных. Правда я и не верю, что бывают до конца отрицательные персонажи.

Тема “Несчастливой Москвы” сильно пересекается с тем, что сейчас творится в мире. Чем вас тогда в процессе написания привлекла эта тема?

Это было достаточно давно. Я отдыхала где-то в Греции и подумала о том, что вот вернусь я сейчас в Москву… Мы живем в ней так обособленно: ходим по этой плитке в театры, в рестораны, много работаем, а в этот же момент наша страна воюет с соседней, причем война странная, необъявленная. Я всегда очень много думала про привилегированность, оторванность Москвы. Сравните как люди живут вне неё. У меня родственники живут в других городах, родители в Подмосковье, и уровень чего угодно в Москве совершенно иной. Огромное количество людей приезжает в нее работать вахтовым методом, но обычно об этом никто не говорит. И у меня всегда был невысказанный вопрос: когда же Москве это аукнется?

При этом я живу в Москве (пусть я и приехала сюда), но этим я уже привилегированная. Это город, в котором очень много работают и где нужно уметь выживать. Но все равно он оторван от жизни. Я много рефлексирую на эту тему, и у меня есть поэма “Музей Московского мусора” о Коломне. Как мы знаем, в Коломну  многие на выходные любят приезжают из Москвы есть калачи да пастилу, смотреть на красоту, но при этом там долгое время работал огромный мусорный полигон, отравляющие местную экологию и жизнь местных людей. И к ним приезжал именно московский мусор. Это противоречие меня поражает.

Во многом поэтому история “Несчастливой Москвы” именно о Москве, я много рефлексирую об этом городе. А с другой стороны, ведь про Москву, как повседневную жизнь и взаимодействие людей, не так уж много и написано. Летом у меня выйдет новый сборник в РЕШ, и он посвящен теме дома, там будут разные истории о героях, живущих в Москве. Я давно работаю из дома, но в связи с локдауном моё ощущение дома обострилось. Дом может быть чем угодно: это и тюрьма, и единственно безопасное пространство, и городская среда, все, что угодно. 

Там тоже будет много одиночества?

Обязательно. Сейчас одиночество стало такой важной частью повседневности. Оно не является катастрофой, а, наоборот, нормальным образом жизни. Твой дом – это твоя же семья. И в “Несчастливой Москве” город для главной героини – это семья, партнер, родитель. У тех, кто в Москве родился, нет такой большой потребности, но для тех, кто оставил семью в других городах или странах, получается совсем иное взаимодействие с городом.

Беседовала Ольга Шишорина