Встреча с солистом оперы МАМТ тенором Владимиром Дмитруком раскрасилась разноцветными красками: сначала он своими шутками довёл команду LDQ до слёз от смеха во время фотосессии, а потом погрузился в философские размышления, разбавляя их отрывками арий, во время интервью. Шутки и арии остались за кадром, а остальным мы готовы поделиться.

 Стоить только открыть Вашу страницу в Instagram, чтобы понять, что Вы практически купаетесь в бездне юмора и шуток. А на сцене шалите?

Всё зависит от спектакля. Например, «Любовный напиток» – опера, где можно пошалить. Но мне там не хочется шалить потому, что сама партия предполагает, что я веду себя, как наивный деревенский дурачок. А вот, например, в партии Гвидона (опера «Сказка о царе Салтане» – прим. LDQ) бывает, что позволяю себе это. В один момент, когда я стою спиной к зрителям и вижу «град на острове», то всегда очень ярко изображаю на лице удивление. Зрители не видят, а хор еле сдерживается от смеха. Но это детский спектакль, поэтому и настроение такое. А когда на сцене происходит баловство, то и зрители это чувствуют и заряжаются дополнительными нотками позитива.

Позволяете себе что-то «лишнее» только, когда зритель не видит?

Когда ты на сцене, то ты живёшь, поэтому твой образ и твоё взаимоотношение с другими персонажами может выйти за рамки мизансцен. У вас есть текст, есть точка, в которой нужно закончить, но вот то, что между – в твоей власти. Да, мы ограничены в режиссёрской задумке, но мы не ограничены в том, что мы своим голосом и эмоциями можем делать то, что чувствуем. Например, в «Отелло» два Кассио: и Касиио Кирилла (Матвева – прим. LDQ), и мой Кассио – как будто два разных персонажа. Каждый делает так, как он чувствует и как ему удобно. И тот, и другой вариант устроили Андрея Кончаловского.

Можно в спектакль что-то своё вносить, например, какие-то элементы. Взять того же Гвидона: ведь оркестровая яма – это озеро, поэтому можно присесть, набрать воды в ладони, умыть лицо. В «Любовном напитке» я в деревья с бутафорскими яблоками вставил настоящее и решил его съесть, а потом мне нужно было петь, что было конечно не совсем удобно. Это может и неправильно, но тоже эксперимент. По сути ты можешь делать всё, что хочешь.

фото Ю. Гагина

Но так, наверное, не все делают.

Это из серии: «А что можно было?». На мой взгляд, когда ты боишься проявить инициативу – это зажим. Но, конечно, всё должно быть без фанатизма. Взять стул и разбить его об голову, объясняя, что погрузился в эмоции, это явно перебор.

Что на Ваш взгляд является залогом удачного спектакля?

Нужно быть собой. И никогда нельзя смотреть в зал, если только ты специально не планируешь контактировать со зрителем. Когда я участвовал в «Опералии» (международный конкурс оперных певцов, основанный Пласидо Доминго – прим. LDQ) нас всех пригласили на «Аиду» в Arena di Verona: исторические декорации, всё очень красиво. Я посмотрел на хор, а там стоит «воин», а глазами по зрителям бегает: «Так, сколько людей сегодня? А мои пришли?». Это так было заметно! Когда кто-то выпадает из обоймы, то ты сразу ему не веришь и понимаешь, что это всего лишь спектакль. А когда артисты живут на сцене, то для зрителя – это уже история, которая только что произошла, которой не было вчера, хотя был такой же спектакль, тоже хороший, но хороший по-своему. И завтра такого уже не будет. Артист должен быть честен со зрителем. Если ты венецианский купец, пусть ты поёшь в хоре, ты должен быть венецианским купцом: и осанка, и поза, и петь должен соответствующе.

Почему Вы остановились на выборе именно этой профессии? У Вас такая явная артистическая жилка. Почему не решили стать актёром?

Я всегда хотел играть в кино. Я в детстве надевал красные штаны сестры с лампасами и изображал кого-то из себя. Но меня сбили с пути.

Кто же?

Педагог по пению. Сказал, что у меня красивый голос, значит нужно петь. И всё, начал петь и мне понравилось. Ты поёшь, а внутри тебя всё клокочет и циркулирует. Это действительно очень приятное физиологическое чувство. Как, например, если задерживаешь дыхание, потом немного кружится голова. Вот и от пения точно также. Берёшь верхнюю ноту, потом её чуть-чуть увеличиваешь, заполняешь ей всю голову, и начинается головокружение, как будто кислорода не хватает. И возникает ощущения, что ты где-то не здесь. Такое приятное предобморочное состояние.

“Обручение в монастыре” С. Прокофьева. Антонио – Владимир Дмитрук, Дон Хером – Валерий Микицкий © Сергей Родионов

И это то, что держит Вас в профессии?

Не только это, но и вся жизнь на сцене. Когда ты поёшь, ты действительно можешь заплакать. Мало того, что ты слышишь музыку, ты начинаешь её чувствовать. И у тебя начинают катиться слёзы: ты как будто не поёшь, а разговариваешь, а музыка – это твоя эмоция. Самое интересное, когда ты давно поёшь какую-то партию и знаешь всё наизусть, интересно взять и подойти к ней с другой стороны: решить, что сегодня я буду слушать оркестр, не считать, где вступать, а именно слушать. И когда ты начинаешь слушать, внутри разделять музыку на инструменты и задумываться об этом, это уже другая история.

Что в Вашей профессии самое сложное?

Спеть сольный концерт – это очень тяжело. Даже Паваротти писал, что после сольного концерта он молчит два дня. В спектакле всё проще. Например, партия Ленского: спел арию, спел дуэт, 20-30 минут отдохнул, спел сцену на балу, антракт, потом опять спел арию, дуэт и умер. Всё! То сути пения без отдыха – две арии. А в сольном концерте ты поёшь все арии. В одном оперном спектакле нет такого. Есть, конечно, барочные оперы, в которых у солиста семь-восемь арий, но они не такие сложные, там другое звукоизвлечение, там другая наполненность, которую нельзя сравнить с Чайковским, Верди, Пуччини. Плотность музыки тоже имеет значение. Ленский, Макдуф – партии не очень сложные, но голос после них устаёт, потому что из-за плотности музыки нужно давать больше голоса, чем ты даёшь под рояль, чтобы эмоции передавались через твой голос.

У Вас внушительный список международных конкурсов, в которых Вы участвовали. К участию в конкурсах побуждают любовь к соревнованиям, желание победить или что-то ещё?

Это всегда была не моя инициатива, а толчок со стороны. На «Опералию» подтолкнул агент, заполнил за меня все документы. Потом я прослушался у Пласидо Доминго, и он пригласил меня на конкурс.

В итоге это оказалось для Вас полезным?

Мне полезно петь в театре. И я очень явно это чувствую. Конкурсы в плане карьерного роста мне не дали ничего. Я проработал год в Лос-Анжелесе, потом уехал в Вену. Пел главные партии, а потом что-то меня дёрнуло и решил, что хочу быть фрилансером. И в Лос-Анджелесе, и в Вене я был в театральной среде, и, поиграв в контрактного артиста два года, я понял, что опять хочу в театр.

фото Ю. Гагина

И пришли сюда?

Да. 5 лет назад, когда я уезжал в Лос-Анджелес, я сюда попал на прослушивание к Александру Борисовичу. Это было на следующий день после «Романсиады» (международный конкурс молодых исполнителей русского романса – прим. LDQ), где я получил Гран-при. Ни голоса, ни настроения, ни сил в тот день уже не было: «Романсиада» была одним днём, ещё и Гала-концерт вечером. Галина Сергеевна Преображенская сказала: «Просто споёшь Александру Борисовичу в классе». А оказалось, что на сцене, и помимо Александра Борисовича (Титель – прим. LDQ) были и Феликс Павлович (Коробов – прим. LDQ), и все солисты. Я спел на прослушивании четыре или пять арий. Когда мы пошли потом в кабинет, Александр Борисович располосовал меня в дребезги: «Кроме голоса ничего нет! Играть не умеете! Здесь нужно начинать, а потом уже в Америку ехать!». Я говорю: «Александр Борисович, я с Вами полностью согласен, но у меня контракт».

И вот теперь блудный сын вернулся. Опять было прослушивание. Я тогда был не здоров и спел только драматический репертуар, там более плотное звукоизвлечение, меньше нюансировки, чем в лирическом репертуаре. И сказал: «Давайте я выздоровею, приду и спою другой репертуар, покажу, что вообще-то я – лирический тенор». Через две недели я пришёл и спел Герцога, Ленского, Неморино. Александр Борисович сказал: «Я не знаю, что с тобой делать. И в драматическом репертуаре ты мне понравился, и в лирическом». Но подумали и решили остановиться на лирике.

Поэтому я считаю, что театр раскрывает людей. Конкурсы дают приятный бонус. Хорошо, когда ты споёшь на конкурсе, кому-то понравишься и тебя пригласят в театр. Поэтому самая главная наша цель – это театр.

В коллектив сразу влились? Быстро почувствовали себя «своим»?

На самом деле, я больше люблю одиночество, нежели шумные компании. Я отдыхаю только в тишине. Мне нужно что-то делать руками.

Например?

У меня есть гравировальный станок. Люблю шлифовать металл. Раньше делал ножи, ковал. Но ковка не очень хорошо сказывается на верхних дыхательных путях. Потому что, когда уголь разогреваешь, оттуда летит шелуха и ты ей дышишь.

Сейчас начался очередной сезон проекта «Большая Опера». Вы участвовали в пятом сезоне проекта. Это тоже, как и конкурсы, ничего Вам не дало? Или всё же был какой-то положительный эффект?

Этот проект очень хорошо учит и закаляет. График не совсем вокальный: съёмки могут идти целый день, а для голоса, особенно когда ты ещё в этот период работаешь в театре, это очень тяжело. Но в любом случае это было интересно. Я выдержал эту непростую работу, нигде не сорвался, прошёл всю дистанцию, показал себя достойно и научился раскрепощаться. Эта обстановка закаляет, учит справляться с эмоциями и не позволять себе лишних слов. Потому что всё лишнее, что ты скажешь, как правило, будет показано.

На тебя смотрит камера, ты понимаешь, что все твои косяки будут видны и это будет показано на экране. И это накладывает дополнительную ответственность. Как Высоцкий пел, что микрофон выдаст любую фальшь. Так и здесь, ты поёшь в микрофон, а он поймает всё: хрип, сип, неправильный вздох, не ту эмоцию. Плюс нельзя забывать про крупные планы. И в этом аспекте проект научил меня правильно вести себя. В театре самый близкий человек, который на тебя смотрит, сидит метрах в десяти, а на экране тебе смотрят в глаза, поэтому любой обман (например, я опускаю глаза в пол, у меня верхняя нота, мне нужно подготовиться), всё будет заметно, а значит уже не будет истории. Я не сразу к этому привык. Только когда пели дуэты, я расслабился и начал получать удовольствие от процесса.

В чём-то подобном согласились бы участвовать?

В чём-то подобном, да. А вот опять в «Большой Опере» нет. Потому что это уже было и мне уже неинтересно.

фото Ю. Гагина

У Вас есть какая-то установка перед выходом на сцену?

Когда ты выходишь на сцену, ты должен быть максимально сосредоточенным. Нужно оставить все мысли за кулисами. И нельзя надеяться на то, что, если вчера всё было хорошо, значит и сегодня всё будет хорошо. И нужно не забывать, какого плана партия, ведь ко всем разный подход: есть те, в которых должен быть план, а есть те, в которых ветер в голове. И, главное, не включать ветер для партий, требующих плана.

Есть ли самая комфортная для Вас партия, которая и на голос, и на темперамент лучше всего ложится?

Быть Неморино (опера «Любовный напиток» – прим. LDQ) мне проще всего. Мне не нужно ничего дополнительно делать, потому что я такой. А есть партии, где нужно показать кого-то совсем другого, но ты собираешься и понимаешь, что и эта сторона в тебе есть, ведь человек многогранен.

Я себя ощущаю таким невыросшим ребёнком. У меня нет ветра в голове, я понимаю ценность деньгам, зарабатываю, понимаю, зачем это нужно, но, когда задумываюсь, что я появился, когда моему отцу было двадцать три… Мне тридцать, у меня нет детей, и я не представляю, кто все эти маленькие лилипуты.

Есть люди серьёзные и несерьёзные, также и партии. Наверное, когда я «подрасту», я смогу взяться за драматический репертуар, но для меня сейчас более понятны образы молодых, горячих максималистов, которые дров нарубили, а потом разбираются с этим. Музыка настолько разнообразна, так много той, которую я сейчас чувствую: романтическая, лирическая, любовная. Поэтому стремиться спеть партию, которую ты не чувствуешь, не стоит. Если когда-то станет интересно, то почему нет.

фото Ю. Гагина

Какой Ваш главный принцип в работе?

У нас в профессии у певца должен присутствовать аскетизм. Ты понимаешь, что тебе не платят золотых гор. После спектакля кроме эмоций ты ничего не почувствуешь. Но эмоции – это магия. Это действительно что-то волшебное. Поэтому нужно отвлекаться от бытовых проблем и с чистым сердцем, детским сердцем подходить к тому, что ты делаешь!

Беседовала Юлия Фокина

Ближайшие выступления Владимира: партии Кассио в “Отелло” и Ленского в опере “Евгений Онегин” в МАМТ