Внутреннее пространство Корпуса № 2 Музея Москвы сегодня очень мало похоже на помещение музея, и скорее напоминает модный сейчас не отремонтированный лофт с высоченным потолком и бетонными никак не обработанными стенами. Здесь часто проходят фудмаркеты или другие ярмарки — огромное пространство позволяет расположить здесь и торговые ряды, и выставки любых экспонатов.
Режиссеру Дмитрию Крымову не привыкать работать с необычными помещениями. Более того — в ШДИ, где он поставил большинство своих спектаклей, его вотчиной был как раз уникальный зал Манеж — огромное пространство, позволяющее трансформировать сценическую часть и зрительские ряды. В Музей Москвы, на первый взгляд, его новый спектакль «Борис» вписался идеально, хотя этот зал меньше всего похож на театр в классическом для нас понимании слова.
Все атрибуты театра здесь созданы специально для показа спектакля. Вот специально организованный гардероб (номерками в нем служат грубо выпиленные фанерки), вот в импровизированном фойе вы внезапно становитесь посетителями экспозиции — тут в витринах артефакты, найденные на московских раскопках — лошадиные гривы, обувь, металлические гвозди и кресты. Тут же ряд гробов — князь такой-то и такой-то.. После начала спектакля они станут участниками представления (и это единственный спойлер, который я вынуждена выдать). Часть огромного бетонного зала занимают почти 20 зрительских рядов — высокий трансформер с похожими на трамвайные сиденья местами взымает прямо под потолок.
«Борис» по «Борису Годунову» Александра Пушкина — самая, на мой взгляд, эстетически мрачная работа режиссера. И само помещение, в котором он решил осуществить эту постановку, стало не просто пространством, в которое автор поместил героев, но будто особенным сумрачным миром, в котором, и только в нем, и могла родиться эта интерпретация пушкинского произведения, этот Борис, эта Марина, этот лже-Дмитрий. Представить себе спектакль такого настроения на обычной, классической сцене можно, но это будет уже совсем иной спектакль.
О чем писал Пушкин, сегодня говорить смысла нет даже на уроках литературы. Режиссеры же, постоянно обращающиеся к «Борису Годунову», говорят о разном — о трагедии человека, который хотел как лучше, о власти и предательстве, о том, что «народ безмолвствует, народ — тупое быдло».
Крымов во всех своих спектаклях по классическим произведениям всегда идет чуть дальше, чем мог бы любой другой режиссер. Потому что он один из самых феноменальных художников-постановщиков нашего времени, абсолютный мастер визуального, сценических «перевертышей», ненавязчивой, но громкой фантасмагории и художественного бреда. И при этом, как бы он не интерпретировал тот или иной материал, на выходе мы всегда имеем парадоксальное — эта фантасмагория все равно остается теми самыми классической пьесой или романом, к которым мы привыкли и на более традиционной сцене, но будто показанными через кривое зеркало, как калейдоскоп разноцветных (или не очень) стеклышек, кусочков мозаики, некрасивых, «некузявых», неровных, неудобных восприятию зрителю по отдельности и может не всегда (специально) встроенных в простую и понятную картину, но при этом все равно складывающихся так, что сомнений не возникает — конечно, это Пушкин (Островский, Толстой, нужное вставить).
«Борис» Крымова стал не высказыванием о человеке у власти и не о власти как таковой. Это высказывание о властных атрибутах, о той уродливой свистопляске (на костях или вокруг фуршетных столов с заветренным сервелатом), что из века в век совершается вокруг людей этой властью наделенных. Меняется атрибутика и антураж, свистопляска вечна.
У Крымова возведение Бориса на царство и все, что следует за этим, напоминает то ли концерт, то ли дешевый корпоратив в заштатном актовом зале дома культуры какого-то сильно регионального городка, где «коронуют» не царя Бориса, а, допустим, вновь назначенного директора градообразующего предприятия. Тут и хор пенсионеров, и нескладная ведущая в кокошнике, и «бояре», читающие Борису лживые оды, которые у Крымова представляют из себя исковерканные стихи Пушкина разных лет. Ну и патриарх тут же есть, на нынешних заводах лиц в сане представить несложно. Здесь все как-то по бутовому убого, неказисто, эстетически неприглядно, и дело не только в, допустим, извлекаемых на свет мумиях: тут и свет, и звук и саундтрек работают на одну идею. Власть — это очень некрасиво и это всегда плохая идея.
Борис Годунов в блестящем исполнении Тимофея Трибунцева (когда он где-то не был хорош?) – эдакий худой стройный псевдоинтеллигент в строгом костюме, который устало танцует между этой властной атрибутикой, между ее неотъемлемыми и необходимыми побочными эффектами. Он, с одной стороны, обаятелен и несколько инфантилен, а с другой жесток, не воспитан и демонстрирует не одно, а сразу несколько лиц. Тут вам и новоиспеченный суетливо оживленный начальник, и уставший, преданный всеми правитель, и допрашивающий жертву НКВДшник, и внезапно любящий отец. Он не власть, он то, что ей предшествует, сопутствует и то, чем все это заканчивается — громким (в буквальном смысле) и абсолютно нелепым падением.
Для поклонников Дмитрия Крымова (к которым я сама отношусь) сразу скажу — это не тот привычный всем Крымов, который неизменно поставлял нашим глазам и уму визуальное и достаточно разудалое по смыслу пиршество. Это мрачный, достаточно физиологичный, тяжелый спектакль, в котором нет ни юмора дилогии «Своими словами», ни оглушительной динамики «Безприданницы», ни художественной роскоши «Сережи». Знаете, такая эстетика художественных фильмов конца 80-х — 90-х годов, абсурдный, убогий, неустроенный быт «Маленькой Веры», разруха, серая, вечно дождливая картинка на пленке плохого качества. Мир, из которого, как и из этого актового зала выхода нет и надо жить с тем, что есть.
Уже совсем под занавес на сцену выходят ключевые персонажи, которые, фактически, завертят все повествование в более очерченную воронку.
Марина Мнишек — красивая и статная и как-то на удивление не вписывающаяся в общий антураж дешевого праздника, держащаяся с несвойственным остальным героям достоинством, Марина Паулины Андреевой (эту роль играют также Виктория Исакова и Мириам Сехон). У Крымова она – мать-одиночка, каким-то удивительным образом оказавшаяся на этом вертепе. Ее Борис запирает в здании и заставляет подыгрывать в театральной сценке уродливому, нелепому, шепелявому и дерганому мальчику Диме (Мария Смольникова), который нервно выкрикивает монолог у фонтана. Он очень хочет быть актером и его сюда привела бабушка. Дмитрий Иванович носит на зубах скобки, за которые над ним издеваются в школе, его избивает отец, работающий на заводе, мать меняет любовников, бабка тоже не то, чтобы заботливый одуванчик. Он ни на минуту не заблуждается относительно того, какое впечатление производит на окружающих и ненавидит всех.
Я не буду здесь проводить параллели с некоей действительностью, она так очевидна, что режиссер фактически бьет нас ею по лицу. И потому финал (столь эффектный, что он способен смазать все шероховатости премьерного спектакля), в котором эту закомплексованную и изрыгающую ненависть «крошку Цахес» призовут на царство, становится для зрителя очевидной ужасающей иллюстрацией того, что выхода из этого дешевого корпоратива нет и не будет, и что там наверху, где все решают за нас, нет ни логики, ни милосердия, ничего человеческого.
NO COMMENT