На минувшей неделе в Гоголь-центре состоялись премьерные показы спектакля «Палачи», режиссером которого выступил художественный руководитель театра Кирилл Серебренников. В авторской адаптации события, происходящие в оригинальном варианте у Мартина Макдонаха в Англии образца 60-х годов, перенесены в суровую российскую действительность 90-х. Воображаемый поезд «Норфолк – Туапсе» (примерно так) доставляет зрителя в унылую провинциальную пивнушку на пару столов, которую держит отставной палач Геннадич (Олег Гущин), верой и правдой служивший много лет на благо родины, приводя в исполнение смертные приговоры. Собственно, начинается действие со сцены расстрела Харитонова, осужденного (не исключено, что ошибочно) за убийство девушки. Геннадич и его помощник Сидоров не без усилий (ведь осУжденный сопротивляется и кричит о своей невиновности) приводят приговор в исполнение. Харитонову не повезло. Мораторий на смертную казнь в России еще не подписан, а Геннадич уже нацелил наган на голову парня…
В «Палачах» Серебренникова максимально сохранен текст оригинального произведения, подвергшийся, однако, русификации и авторской обработке: тут и диалог Геннадича с журналистом в русских национальных интерьерах (ковер на стене, таз с квашеной капустой, банки с домашними заготовками), и гордое прошлое Папаши (тот, который у Макдонаха зовется Пьерпойнтом), начинавшего доблестную службу еще в тридцатые и работавшего в «тройках», и окополитические споры завсегдатаев бара, и матерные шутки, и прочий чёрный юмор (которого и так хватает у Макдонаха), на этот раз с национальным колоритом, и просто великий могучий русский язык во всем его необъятном многообразии (да-да, это снова про мат).
И вот, мораторий подписан, смертная казнь фактически отменена, Геннадич оставил службу, держит с женой кабак, общается с местными выпивохами, выпивает сам… Но палачи бывшими не бывают. Суровый характер, специфическая работа и образ мыслей наложили отпечаток на личность и на всю его жизнь. Неизбывная тоска по прошлому, манера общения, издевательские шутки в адрес дочери-подростка, в которой он взращивает комплексы, страхи, неуверенность, матюгания к месту и не к месту – всё это выдает в нем потребность в ежедневном насилии, если не физическом (хотя оно снова повторится), так моральном, – несмотря на мораторий и новые порядки: унижать, орать, издеваться, топтать, запрещать, стращать. В такие моменты Геннадич – не просто собирательный образ палача, он – отражение состояния общества. В поведении, рассуждении и даже в порицающей уничижительной манере Геннадича вести беседу – ностальгия по прошлому, по жизни в Союзе, по расстрельному ремеслу, в котором он искренне видит себя не убийцей, не палачом, а честно выполняющим гражданский долг, верным служащим своей отчизне сыном. Потому нет раскаяния, нет сомнений, нет осознания ужаса, который Геннадич творил своими руками. Хотя говорить о прежнем ремесле он, некогда «лучший по профессии», не очень то и любит.
Картинка в «Палачах», несмотря на безрадостный образ жизни персонажей, общий декаданс захолустья, насыщенная и разнообразная. На сцене двухэтажная композиция: внизу, буквально «на дне», собственно бар с завсегдатаями – старыми приятелями Палача, его женой и дочкой; на втором этаже комната; кое-где просматривается улица с равнодушным пейзажем, а действие на сцене дополняются видео. Кадры из колонии и тюремных коридоров чередуются с документальной хроникой: вот Борис Ельцин подписывает Указ от 16 мая 1996 № 724 “О поэтапном сокращении применения смертной казни в связи с вхождением России в совет Европы”, официальный текст которого задерживается на несколько секунд на большом экране над сценой; вот лица счастливых отдыхающих на курортах Краснодарского края, море, пляж, девушки в купальниках – из уже далёкого советского прошлого, – а вот снова конвой, последние минуты Харитонова и глазок одиночной камеры… Половину второго акта на сцене идет настоящий дождь, что дополняет и до этого безрадостную картину тотального одиночества, никчемности и серости. В этой печали и угнетении, в этом привычном упадке жил Геннадич и его окружение, так многие живут и сейчас.
На сцене воссоздана особая атмосфера – грусти, безысходности, провинциальной тоски. Что-то как будто знакомое – по сериалам или фотохронике, настолько же магнетическое, насколько отталкивающее есть в этой картине: массивные пивные кружки, пульт от телевизора в кабаке – на цепочках (чтобы не украли), кричащая светодиодная табличка «Добро пожаловать», пиво в банках, кафель над раковиной, пластиковые столы на шатающихся ножках, затрапезные скатерти, ковер на стене – близкое, смешное, горькое, унылое, нездешнее… Но выверенная до мельчайших деталей и пугающая своей достоверностью картинка – лишь фон для великолепной актерской игры и точно подобранных, архетипических образов.
Отчаянно-хамоватый Харитонов в исполнении Евгения Харитонова, расстрелянный в самом начале спектакля, являясь причиной и предысторией всего происходящего, впоследствии время от времени разгуливает по кабаку, между столиками, являясь Геннадичу как Макбету являлся призрак Банко, становясь наваждением Палача, почти доводя его до сумасшествия. Заносчивый интеллигент Кац в интерпретации Семёна Штейнберга несет в своем образе что-то зловещее и загадочно-отталкивающее. Геннадич Олега Гущина – в действительности трусоватый тиран, лишенный прежней власти, грубый, злой и наглый горе-патриот. Бесхребетный туповатый Сидоров (Антон Васильев) – деградант и «шестерка», причиняющий немало хлопот окружающим в попытках то услужить, то исправить ситуацию. Особого внимания заслуживает персонаж Ольги Добриной, Света, дочка Геннадича: через конфликтное общение с ее родителями, по сути, режиссер вывел и подчеркнул проблему не просто отцов и детей, а тотального недоверия поколений друг к другу (у Макдонаха она звучит не так громко), ущемления и игнорирования прав детей, попытки забиться в угол и оставлять проблемы не разрешенными. Именно по причине постоянных издевок и обидных шуток со стороны родителей Света доверилась Кацу – таинственному обходительному незнакомцу – ушла из дома; все трагические и нелепые происшествия второго акта построены, по сути, вокруг этого конфликта. И совершенно шикарное появление в финале Папаши в исполнении Сергея Сосновского: с трудом передвигающийся монстр, вселяющий во всё живое страх, само олицетворение расправы и смерти, – представлен в немощи физической, но в здравом уме и зубодробительной жестокости рассуждений. Словно забивая гвозди в Ганнадича, он разносит его в пух и прах, уничтожая за пять минут своего присутствия в глазах окружающих все его (нарисованные самим Ганнадичем) заслуги и доблестное прошлое, стирая в порошок унизительной речью.
Почти четырехчасовой спектакль оставляет после себя много вопросов (вдобавок к обозначенным у Макдонаха, Серебренников набрасывает всё новые и новые) как по фабуле, так и более высокого, какого-то общечеловеческого толка: проблема смертной казни в целом, возможность и допустимость ошибки, ответственность за содеянное, право на расправу, ценность жизни, доверие к близкому, одиночество и способ бегства от него, потребность в насилии и насилие как образ мысли и жизни. Все эти мысли роятся не только в процессе просмотра, на поклонах, но еще долго после выхода из зала. Значит, всё в этот вечер было не зря…
Текст Алена Азаренко
NO COMMENT