Отзывы на спектакль складываются у меня чаще всего в течение нескольких часов после просмотра. Но подождать несколько дней с отзывом на премьеру Школы драматического искусства, спектакль «Безприданница» режиссера Дмитрия Крымова, который создал в театре собственную лабораторию и чьи спектакли получили не одну Золотую маску, оказалось крайне мудрым решением.

Фотографии и краткое описание постановки, появившиеся до премьеры, вызвали понятные ассоциации с другой его работой по пьесе Островского — нашумевшим спектаклем «О-й. Поздняя любовь», не похожем ни на что трагифарсом, наполненном безудержным весельем, смешением женских и мужских ролей, танцами и драками, которые все вместе как кривое зеркало удивительно удачно высветили для зрителя неожиданную сторону ничем не примечательной нравоучительной пьесы классика.

От «Безприданицы» я ждала еще более разудалого маскарада, и зря: ожидания сыграли злую шутку и из театра я вышла без сильных эмоций. Они настигли меня спустя несколько дней — «Безприданница» оказалась наркотиком замедленного действия, спустя время проникшим в мозг, заставляя его работать в альфа режиме в поисках отгадок всех метафор, ответов на все вопросы, заданные режиссером в его интерпретации уже более знакомой нам пьесы.
Это именно интерпретация — зритель, ожидающий четкого соблюдения авторского текста, будет обескуражен от множества не имеющих отношения к Островскому реплик, которые тем не менее удачно вписываются в фабулу, которая осталась, на первый взгляд, такой же. Такой же, да не такой. Тут нет места никакому «Не искушай», и даже Паратов с неубедительными усиками это совсем не «Мохнатый шмель на душистый хмель». И никаких вам цыган, и никто не увозит неприкаянную бесприданницу «в нумера». В этом нет необходимости — она и так уже там.
Все действие происходит в «типовом» прибрежном городке, застрявшем в лихолетье 90-х годов, со всеми его атрибутами — тут и пытающаяся ярко принарядиться бедность, и непонятные пошлые разношерстные богачи (Вожеватов, например, весьма одиозный татарин), и унылый однообразный досуг, а дом и вся семья Огудаловых – это не семейный очаг ни на йоту. Здесь режиссер не допускает полутонов — мы в дешевом прибрежном борделе, где висящая по периметру сцены мужская одежда непрозрачно намекает на проходимость заведения мужчинами самого разного толка. И мама тут и не мама-то даже, а папа, и сама Лариса в рыжем парике и чудовищно аляповатом платье, вроде тех, которые в те самые 90-е массово завозили в Россию из Турции и в которых щеголяли красавицы на деревенских дискотеках, поет под фонограмму нечто попсовое, вполне соответствующее ее внешнему виду.
В спектакле все без исключения герои не раз так или иначе нам напомнят, что Лариса вещь, и этот статус вещи, которую трогают, дергают за ногу, одевают, за которой в собственной комнате наблюдает видеокамера, которую бросают, для нее привычен и ею самой не сильно оспаривается и ее не смущает. Все же она живет в доме, где чужой мужской одежды водится больше чем чести, совести и надежд на счастье, и на это опять же очень непрозрачно намекает разудалый отчаянный танец Хариты Игнатьевны под хрестоматийное «I will survive» — 2 минуты и мы уже без лишних объяснений понимаем, в каких унижениях прошла молодость матери главной героини, и какая судьба ждет Ларису.
При этом то, что Лариса не горит желанием идти за Карандышевым, дающим ей другую реальность, но моментально бросается к ничего не обещающему любовнику, тоже вполне понятно. Стоит вспомнить, например, многократно повторяющуюся в «Яме» Куприна мысль о том, что любая дама полусвета, «спасенная» благодетелем из ада борделя, обречена вернуться туда по собственному желанию, потому что уже отравлена страстями, потребностью в экзальтации чувств, в самоуничтожении, в унижении и физической боли. Последнее, кстати, находит очень показательное отражение в одной из самых мучительных сцен — без фонограммы у Ларисы просто нет голоса, она звучит как испорченный патефон. Оставшись без привычного атрибута ее жизни в доме терпимости, она абсолютно беспомощна, и один из немногих эпизодов, где слова у нее полны убедительного чувства — это рассказ о том, как измученная болью физической и эмоциональной, она бежала вслед уезжавшему на поезде Паратову.

Появление Паратова одна из самых впечатляющих сцен спектакля. На большом экране, который одновременно и телевизор и огромное окно с видом на набережную, медленно приближающаяся точка превращается в так знакомый всем, кто бывал в прибрежных городах, облезлый теплоходик с абы как нарисованном на нем надписью «Ласточка», с которого молодцеватый Паратов эффектно ныряет в воду нагишом. В это время сбивающие с ног пароходный гудок, густой пар и порыв воздуха сметают с вешалок на сцене плотно развешанные куртки и пиджаки. Но увы, надежда на то, что Паратов станет тем принцем, который вычеркнет, сметет многочисленных этих мужчин из жизни Ларисы так и остается иллюзией — такой же мимолетной как пар, воздух и короткий гудок и даже его усы, которые к концу спектакля отклеиваются.
Это игра на выбывание, и транслирующийся по ходу действия на экране всем известный наизусть матч Голландия-Россия выглядит как логичный видео и аудиоряд происходящему — вплоть до финального аккорда. Для людей, чья собственная жизнь сплошной отчаянный фарс, можно и не такой абсурд пустить «саундтреком».
И эта замкнутая безысходность, с виду такая статичная, а на деле похожая на поезд, бесшумно мчащийся навстречу пропасти, напоминает мир «О-й. Поздняя любовь», с той только разницей, что там герой еще уповал на спасение и делал для него все, а для Ларисы поезд уже прошел скорость принятия решения и сил сопротивляться у нее не остается. Все ее действия это сплошная иллюзия — она ничего и не делает, она не соблазняет, но дает себя соблазнить (да что там соблазнить — грубо взять силой), она не выбирает мужа, она даже петь сама не может. Мы застаем ее в той точке, где у героини уже не остается сил сопротивляться. И в этой реальности смерть для нее, как и для героя «О-й. Поздняя любовь», оказывается самым милосердным и по сути единственным выходом.

Информация о билетах: https://sdart.ru/project/bezpridannica/